Очень давно, когда я только-только ступил на стезю литературного творчества, услышал из уст Myстая Карима интереснейшую фразу. Он сказал: “Понимаешь, некоторые поэты сетуют и жалуются на то, что их труд неимоверно тяжел. Один даже надпись на книге сделал: “Собрату по сладкой поэтической каторге”. Бред какой-то. Коль так тяжело, не пиши... Никто от этого не пострадает. Не хлебороб же ты, который день-деньской пот на пашне проливает. А бросить ему работу нельзя: весной сев, летом уход за посевом, осенью урожай снимать. Не поработаешь — без хлеба останешься…”.

Стихи — дело сугубо личное... И совсем недавно, приветствуя школьников, поздравляя их с получением аттестатов зрелости, поэт сказал буквально следующее: “Талант — это золотой колокол… но без языка. И чтобы он зазвучал в полный голос, нужно много самоотверженно трудиться. Без этого он никогда не запоет в полную силу, хотя и золотой”. И одно высказывание не противоречит другому. Творец работает всегда по зову души.

Выдающийся поэт современности, писатель, философ Мустай Карим родился в грозовом 1919 году, когда коса второй послереволюционной осени докашивала оставшиеся патриархальные травы “Руси уходящей”. Еще гремели залпы гражданской войны и через аул Кляшево, где издревле жили его предки, шли на Уфу тыловые военные обозы, догоняя Красную Армию, добивающую деморализованное воинство адмирала Колчака. Суровый девятнадцатый год поставил окончательную точку кровавым столкновениям в наших краях, начиналась новая жизнь, тоже нелегкая и весьма непростая. Несмотря на все тяготы и лишения, молодая советская Россия уверенно вставала на ноги, и вместе с ней подрастал в деревне Кляшево будущий поэт, отразивший впоследствии в своих произведениях дух этого времени, биение людских сердец суровой эпохи. Любая грань новой жизни наполняла острый взор деревенского мальчишки восторгом. Он воспринимал жизнь открытым взглядом и доверчивой душой, как будто бы сам был участником появления первого трактора, водружения над сельсоветом красного флага, рождения неслыханного чуда — радио. Идеология справедливости входила в людей того поколения сама по себе, ибо устремления человека к лучшей жизни всегда накрепко переплетались с ней.

О Мустае Кариме — народном поэте Башкортостана — написано много статей, исследований, целых монографий. Но с уверенностью могу сказать, что все они не выразили и малой толики этого могучего литературного титана. Полный портрет его обобщенно и цельно дорисует разве что будущее время, до конца осознав всю философскую глубину творений одного из авторитетных мыслителей России, к голосу которого прислушивалось не одно поколение.

В беседе с ним высказываю эту мысль. Он отодвигает на край стола фарфоровую чашку с крепким чаем, и как-то очень странно слушать мне его грустное признание.

— Знаешь, — говорит он, — я не льщу себя надеждой на большую любовь к себе и к моему творчеству тех, кто придет после нас…

И это говорит человек, увенчанный высокой прижизненной славой! Не думаю, что такие слова молвились от избыточной скромности. Отчего же тогда, спрашиваю самого себя и сам себе отвечаю: крушение великих идеалов, ниспровержение выдающихся имен, резкое ухудшение жизни российского народа — вот где кроется боль и печаль истинного патриота своего Отечества. К сожалению, вслед за Пушкиным он сегодня не может повторить его бессмертное: “Печаль моя светла”. Она, эта его печаль, горька, как полынь на кляшевских взгорьях, солона, как вода красноусольских источников, остра и щербата, как гранитные камни горы Иремель.

И политики, и просто обыватели часто говорят: “Время рассудит, кто прав, кто виноват”. Лукавят. Виноватых даже искать не надо — они видны каждому, даже слепому на оба глаза.

Хотите вы того или нет, но в России как было, так есть и поныне: литература — явление не только эстетическое, но и идеологическое. Мыслящий литератор, даже если он пишет о дуновении ветерка, о звездах и луне, — так или иначе участвует в формировании личности читателя. Не случайно, видимо, большие, известные стране и миру писатели в трудные моменты жизни своего народа неизменно подключаются к обыденной газетной работе. Мустай Карим — не исключение. Его мудрые статьи в газетах, убедительные речи с трибун всевозможных собраний и съездов будят здоровые мысли, вызывают бурю эмоций, подвигают к делам и поступкам.

Во время последней предвыборной кампании, когда на Муртазу Рахимова борзописцы всех мастей обрушили целый вал камней, опрокинули болота грязи, Мустай Карим не остался в стороне. Равнодушным свидетелем вопиющей несправедливости быть он не может. И страстное слово его услышала вся республика.

“Желание служить общему благу должно непременно быть потребностью души, условием личного счастья” (А. П. Чехов), — вот истинное кредо писателя, и оно постоянно присутствует во всем творчестве и в самой жизни Мустая Карима. Вся его жизнь проходит на глазах народа. Нет ни одного мало-мальски значимого мероприятия, где бы он не участвовал или же не выступил с речью, будь то совещание аграриев или вручение медалей выпускникам школ, студенческое собрание или мероприятие республиканского масштаба. Философская лаконичность его выступлений всегда играет заметную роль в жизни общества. К сожалению, вслед за эпохой титанов пришло время пигмеев. Могучих Гулливеров оттеснили с большого пути ничтожные лилипуты. Как-то мы были с Мустафой Сафичем в подмосковном Доме творчества писателей. Глаза его были пронзительны, но до жути грустны. Понемногу разговорились. “Каждому свое, Библия не лжет, — вздохнул он горько. И после долгого молчания добавил: — Но эту политику я не приемлю”.

После завтрака мы вышли в лес на лыжах. Вокруг высились заснеженные ели. Он остановился впереди и долго всматривался в смутные очертания подмосковных далей, подернутых морозным туманом.

— В лесу хорошо думается, — сказал он, дождавшись меня. — Так что давай на развилке лыжни разойдемся в разные стороны. Будем думать по отдельности.

Я перебрался через глубокий овраг. Одолев крутой подъем, остановился посмотреть, по какой лыжне пойдет Мустай Карим. Он стоял там же, потом махнул мне рукой и стал медленно углубляться в лес. Через мелкий кустарник оврага еще долго мелькала его густая, усыпанная сединой шевелюра, сливаясь со снегом, что лежал на нижних ветках елей. И тут мне вспомнилась фраза, сказанная, кажется, Виктором Гюго о том, что для самовыражения политикам требуется толпа площадей, а писателю — одиночество и тишина. Оказывается, даже в лесу писателю необходимо побыть одному: там хорошо думается. Не потому ли на земле так мало думающих политиков и гораздо больше умных писателей? На наших глазах продолжается процесс разрушения отечественной культуры, из великой кое-кому неймется превратить ее в ничтожество. Прекрасный русский язык сознательно превращают в навозную кучу пошлого “авангардизма”, с “парохода современности” снова сталкивают самые дорогие для нас имена.

Чушь все это! Или поносные издержки больного рассудка! Ведь еще великим Пушкиным сказано: “Неуважение к именам, освященным славою, первый признак невежества и слабоумия”. Эстрадная популярность и “освященное славою” имя — понятия далеко не однозначные. Это относится и к поэзии. В мою молодость на всю огромную страну гремело имя Виктора Гусева. Его стихи широко публиковались во всех газетах вплоть до партийной “Правды”. По его стихотворным сценариям штамповались кинофильмы. Однако же поэзией “продукция” В. Гусева стать не смогла, и сегодня это имя напрочь забыто. Читателям моего поколения таких имен с эстрадной известностью подкидывалось много. Из них чуть ли не один Евгений Евтушенко остался значимой фигурой в поэзии, а среди бардов — Владимир Высоцкий, ибо они сумели воплотить в своем творчестве дух времени, в котором мы жили. Александр Твардовский, Николай Рубцов эстрадной славы не имели. Их Родина знала и чтила как поэтов. В Башкирии таким был и остается Мустай Карим.

Не по стечению обстоятельств, а по самой судьбе жизнь у меня складывалась так, что изрядно часто приходилось тесно общаться с такими выдающимися личностями башкирской культуры, как Арслан Мубаряков, Загир Исмагилов, Баязит Бикбай, Файзи Гаскаров и, конечно же, — Мустай Карим. И не только встречаться приходилось, а быть вместе в единой упряжке то в одном деле, то в другом. Кому-то из них я переводил стихи, о ком-то писал, другому сочинял короткие стихотворные репризы. Большого, масштабного сотрудничества не было, хотя, к примеру, мне было лестно, что за музыкальное произведение “Песнь матери” композитор Загир Исмагилов получил высшую в России награду, став лауреатом Государственной премии имени М. Глинки. Ведь стихи Рашита Назарова, звучавшие в этой оратории в исполнении хора, были в моем переводе. Для меня Мустай Карим — статья особая. Наверное, потому, что любое его произведение, даже высказанное по случаю слово, приобретают глубинный смысл. Вековая народная мудрость, как влага в губке, скопилась в его сердце, и он по капле возвращает ее в тот же народ.

Долгие годы, прожитые рядом с ним, дают мне право высказать тут самое сокровенное, чего не скажешь даже в личной дружеской беседе: он как человек — достойный сын своего народа и чрезвычайно честный, совестливый и ответственный художник — как писатель. Все это в нем слито органически, естественно, без него не было бы Мустая Карима. Творческая и личная судьба писателя со стороны может показаться достаточно безоблачной, удачливой. Оно и в самом деле так, ведь имя его знает вся Россия, а у нас в республике оно начинает произноситься чуть ли не с колыбели. Литературное и общественное признание его заслуг настолько велико, что порою казалось: а вынесет ли поэт такое бремя всенародной славы?

Все почести, какими увенчивали литераторов в СССР, у него есть: он народный поэт Башкортостана, лауреат многочисленных премий, Герой Социалистического Труда, кавалер множества орденов и медалей, делегат партийных съездов, депутат Верховного Совета РСФСР…

Родившийся на Урале, в самом песенном и удивительном краю, он с первых своих литературных опытов впитал в себя вместе с природной мудростью своего народа поэтическое достояние Востока — с одной стороны, европейскую классику — с другой, не говоря уже о великом наследии русской литературы. В слове поэта заключена мудрость. А мудрость одинокой в произведении не бывает, она всегда в окружении образного слога, в умело найденной музыкальной тональности, в золоте уместно сказанных слов. Ирония, улыбка, философская раздумчивость — тоже друзья мудрости. Все это вместе взятое рождает большую, настоящую литературу. Выстраивая канву своих произведений на материале родного края, рисуя типы своих земляков, показывая жизнь селян или обращаясь к образу легендарного Салавата, поэт стал певцом Башкортостана. Но в том-то и парадокс великой литературы, что чем национальнее писатель, тем он интернациональнее. Именно таким предстает перед широкой читающей публикой народный поэт Башкортостана Мустай Карим. Когда мудрый человек, тем более наделенный талантом писателя, будь то аварец, башкир, татарин или киргиз, разговаривает со своим народом, читателю кажется, что он говорит с целым Миром, душа его открыта всем вместе и каждому по отдельности. Мне постоянно вспоминаются ощущения первых знакомств с его новыми книгами: прочтешь, перевернешь последнюю страницу — и покажется, что принес в дом полную корзинку спелой луговой земляники, что в жаркий полдень испил живительную влагу из хрустального родника.

Два мира, две эпохи... Само дыхание века отражено в его творчестве. Есть бесспорная истина: историю творит народ, объединенный в государства и цивилизации. Пишут же ее историки, зачастую, к сожалению, в угоду политической ситуации. “История, — утверждает Мустай Карим, — минувшая реальность. Абсолютно объективной она быть не может”. Выходит, что на историческом поле мяч летит в те ворота, куда ветер дует. А вот дух народа, запахи, звуки, цвет истории воссоздают, оставляют потомкам поэты, писатели — художники слова. Не все, а только лучшие из них, кто вместе с народом, со страной вкусил соли и проливал пот, сумевшие запечатлеть эпоху. Именно по их незабвенным произведениям последующие поколения могут вдоволь отведать “законсервированный” в красках и образах прошлый день, ощутимо почувствовать на себе “и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь...”

Память лет — ступени к прошлому. Одну из своих стихотворных книг Мустай Карим так и назвал “Возвращение”. Она была издана к его 70-летию, и стихи в ней уходили в прошлое по нисходящей линии: от 1990 до 1940 года. Перед читателем открывается поэт, удаляющийся в даль прожитого. Доказано временем: лучшая история России — ее литература!

Народный поэт Башкортостана — сын прошлого века. Его коснулись жгучие искры революции и гражданской войны, а дороги Великой Отечественной он прошел с автоматом в руках от начала до конца. На переломе двух веков сам он пророс корнями в 20-м веке, а творчество его, наполненное высоким духом человечности, устремилось в 21-й. Живя с народом, разделяя его радости и боли, он дал жизнь огромному литературному семейству: стихам, поэмам, драмам, прозаическим произведениям. Поэт, прозаик, драматург, публицист — но прежде всего, в совокупности всего творчества, он мыслитель, философ.

В рабочем кабинете Мустая Карима висит давнишняя фотография. На ней три писателя, слава о которых звенела когда-то по всему Советскому Союзу: Чингиз Айтматов, Расул Гамзатов и он, Myстай Карим. Их тяготение друг к другу, взаимное уважение и любовь определились в те годы не столько национальной политикой великого государства, сколько искренней человеческой привязанностью сердец, родством душ. Потом все трое оказались на переломе двух эпох. В новых временах даже их прекрасная дружба, которой никто из них не изменил до конца, все-таки как-то поблекла и померкла за клубами политических дрязг и интриг, всеобщего дележа и распродаж. Но одной куплей-продажей не обойтись. Тем более что поэзия — категория не рыночная. В рынок она войти не сумела, в товар превратиться не смогла. Есть вообще вещи, которые просто не подлежат купле-продаже. Странно было бы услышать: “Сколько стоит симфония Чайковского?” Цены у нее нет, она бесценна! Так и стихи. В том числе стихи Myстая Карима. Самые дорогие вещи — Любовь, Дружба, Родина — не продаются. И тот, кто преступил эту истину, утрачивает свою духовность, то есть сам становится продажным. В своих еще не слишком старых бумагах я нашел записи о смутных начальных днях горбачевской “перестройки”: “С трибун писательских собраний что-то зачастили склонять имя Мустафы Сафича, пытаясь уязвить, уколоть, побольнее укусить. Этим говорунам надо бы давно уяснить: Мустая можно обойти стороной, даже опередить, но сдвинуть, столкнуть с жизненно укоренившегося места невозможно. Он давно завоевал, заработал свои литературные позиции, и они незыблемы. Будет ли дальше творить Мустай Карим, не создаст ли ничего другого — это уже не суть важно, ибо то, что он сделал, свершил, утвердилось навечно”.

И другая запись: “Общеизвестна вековая привязанность башкира к коню. Без коня, говорили прежде, нет башкира. Нет и башкирского поэта, кто бы не воздал коню восторженно-высоких похвал. Разные масти у лошадей: чанкар — белая лошадь, вороной — черная. Есть множество других: каряя, игреневая, гнедая, соловая, каурая, буланая, пегая, саврасая, мухортая, чалая... А вот у человеческой души только два цвета — светлый и черный. И во власти самого человека пребывать в любом из них.

Творческое наследие Мустая Карима, как и душа его, пронизано светом. И книги его — это призыв к добродетели, разуму, миролюбию, в общем и целом — к свету. Я могу свидетельствовать, как болезненно-тяжело перенес Мустафа Сафич крушение Государства, которому он служил верой и правдой. Рушились его идеалы. Последний день Помпеи переживала душа. Когда подует ветер, в первую очередь поднимается пыль. Золотой самородок, плодородная земля, леса и травы остаются на месте, а пустопорожняя пыль мечется и взлетает к небу, затмевая собою само солнце. Стоит стихнуть ветру — тут же сгинет и эта пыль, засияет солнце. Не происходит ли сегодня, в условиях “перестройки”, именно такое? Похоже, происходит! А еще говорят: “Подуло весенним ветром”. Но ведь весной, прежде чем пробиться зеленым росткам и побегам, первым появляется из-под снега всякий мусор и дерьмо. Уже появились! В огромном изобилии. А чего дальше-то ждать!..”

Как-то зимой, отдалившись от жизни бренной, мы прибились к любимым берегам подмосковного Дома творчества в Переделкино. Здесь же и Расул Гамзатов, и наш поэт Муса Гали. В столовую и на прогулки они ходят все вместе.

— Три богатыря! — встречаясь с ними, говорю я. Они улыбаются. Во время прогулок в их тихих беседах особых вспышек мысли нет. Вся их энергия осталась за рабочим столом, и потому все трое стараются говорить не о глубинных проблемах, мучающих умы и души, а о простых обыденных вещах. Изредка Расул Гамзатов пытается острить, но и шутки в наше время тоже крутятся вокруг политических тем.

— У меня нет сплоченности вокруг родного правительства, — щуря узенькие глаза, улыбается Гамзатов. И продолжает: — В Россию мы добровольно не входили, но выходить из нее добровольно не собираемся... Когда я заговорил о том, что вот мы с Мустаем Каримом в свое время отказались баллотироваться в депутаты российского Верховного Совета, дагестанский поэт снова попытался пошутить:

— А мне надо было: депутатство для меня — защита от пуль недругов. А Мустай, он, конечно, как всегда, поступил мудро... Я понимаю: Мустафе Сафичу в те годы было не до депутатства. У него, как и у дагестанского друга Расула, не было “сплоченности вокруг родного правительства”.

Общение с Мустаем всегда приятно. Там же, в Переделкино, за вечерним чаем мы доверительно беседовали обо всем на свете. Душа у него абсолютно нараспашку, говорил о себе такие вещи, о каких близким друзьям и то не всегда рассказывают. Вспоминали живых и ушедших из жизни друзей-приятелей, в особенности наших общих друзей, таких, как Габдулла Ахметшин. Меня всегда удивляла их дружба. Один — величина, талант и глыба, другой — рядовой драматург. Бывая у Габдуллы Габдрахмановича на улице Пушкина, я слышал от него только теплые и хорошие слова о Мустае. Мустай платил драматургу тем же. Даже эту двухкомнатную квартиру добился для него он. В Уфе мне кто-то говорил, что Ахметшин раненого Мустая вытащил на себе с поля боя. Правда это или нет, сейчас не имеет особого значения. Главное то, что они тихо, как-то незаметно стороннему глазу дружили.

Давно нет рядом с нами Габдуллы Ахметшина. И оглядываясь сейчас назад, думаю, что выносил его с поля боя уже послевоенной жизни он, друг Мустай. Вспомнив об авторе великолепной пьесы “Тальян-гармонь”, Мустафа Сафич грустно заметил:

— Хороший был человек. И в своем роде несчастный... На одном из партийных собраний в Союзе писателей в самом начале горбачевщины, помню, Ахметшин взорвался. Он был горяч, резок, нетерпим ко лжи. С гневом опрокинул он ушат холодной воды на разгоряченные головы новоявленных “демократов”. После собрания Мустафа Сафич сказал Ахметшину:

— Может, не стоило тебе выступать так гневно... Они же злопыхательством занимаются не потому, что настолько плохи, нет, они хотят самоутвердиться, силой щеголяют, вровень встать хотят... Ну и пусть встают, места всем хватит. Хватило бы силенок — вот в чем незадача... Потом он как-то сказал:

— А что касается нашей дружбы с Габдуллой, так это естественное продолжение нашей фронтовой дружбы. Фронтовая дружба давно стала традицией... Не только в стране, но и в сердцах. У башкирских литераторов моего поколения бытовало довольно наивное, но искреннее определение степени талантливости того или иного писателя. О Сагите Агише говорили: башкирский Зощенко; о Миассаре Басырове — башкирский Есенин; о Рами Гарипове — башкирский Блок. Мустаю Кариму в этих параллелях места не находилось. В русской классике трудно найти аналог его самобытному творчеству. Можно, конечно, ощутить и увидеть в его творениях и пушкинский дух, и тютчевскую философичность. Сам же поэт с чувством высочайшего уважения относится к творчеству своего собрата, выдающегося русского поэта Александра Трифоновича Твардовского. Но сказать, что он башкирский Твардовский — будет неверно, ибо Мустай Карим, он и есть Мустай Карим — первый башкирский литератор, кто вышел на дорогу мировых достижений словесности.

верх